Неточные совпадения
На другой день, утром, он и Тагильский подъехали к воротам тюрьмы на окраине города. Сеялся
холодный дождь, мелкий, точно пыль, истреблял выпавший ночью снег, обнажал земную грязь. Тюрьма — угрюмый квадрат высоких толстых стен из кирпича, внутри стен врос
в землю давно не беленный корпус, весь
в пятнах, точно пролежни, по углам корпуса — четыре башни,
в средине его на крыше торчит крест тюремной
церкви.
«Вероятно, Уповаева хоронят», — сообразил он, свернул
в переулок и пошел куда-то вниз, где переулок замыкала горбатая зеленая крыша
церкви с тремя главами над нею. К ней опускались два ряда приземистых, пузатых домиков, накрытых толстыми шапками снега. Самгин нашел, что они имеют некоторое сходство с людьми
в шубах, а окна и двери домов похожи на карманы. Толстый слой серой,
холодной скуки висел над городом. Издали доплывало унылое пение церковного хора.
Они вместе вошли
в холодную, пустую
церковь; за ними заперли двери.
Реформация и революция были сами до того испуганы пустотою мира,
в который они входили, что они искали спасения
в двух монашествах:
в холодном, скучном ханжестве пуританизма и
в сухом, натянутом цивизме республиканского формализма. Квакерская и якобинская нетерпимость были основаны на страхе, что их почва не тверда; они видели, что им надобны были сильные средства, чтобы уверить одних, что это
церковь, других — что это свобода.
Он всюду бросался; постучался даже
в католическую
церковь, но живая душа его отпрянула от мрачного полусвета, от сырого, могильного, тюремного запаха ее безотрадных склепов. Оставив старый католицизм иезуитов и новый — Бюше, он принялся было за философию; ее
холодные, неприветные сени отстращали его, и он на несколько лет остановился на фурьеризме.
Вольнодумец — начал ходить
в церковь и заказывать молебны; европеец — стал париться
в бане, обедать
в два часа, ложиться
в девять, засыпать под болтовню старого дворецкого; государственный человек — сжег все свои планы, всю переписку, трепетал перед губернатором и егозил перед исправником; человек с закаленной волей — хныкал и жаловался, когда у него вскакивал веред, когда ему подавали тарелку
холодного супу.
Татьяна разбудила ее, когда
в окна избы еще слепо смотрели серые сумерки утра и над селом
в холодной тишине сонно плавал и таял медный звук сторожевого колокола
церкви.
Внизу, под откосом, на водокачке пыхтит пароотводная трубка, по съезду катится пролетка извозчика, вокруг — ни души. Отравленный, я иду вдоль откоса, сжимая
в руке
холодный камень, — я не успел бросить его
в казака. Около
церкви Георгия Победоносца меня остановил ночной сторож, сердито расспрашивая — кто я, что несу за спиной
в мешке.
Прелестный вид, представившийся глазам его, был общий, губернский, форменный: плохо выкрашенная каланча, с подвижным полицейским солдатом наверху, первая бросилась
в глаза; собор древней постройки виднелся из-за длинного и, разумеется, желтого здания присутственных мест, воздвигнутого
в известном штиле; потом две-три приходские
церкви, из которых каждая представляла две-три эпохи архитектуры: древние византийские стены украшались греческим порталом, или готическими окнами, или тем и другим вместе; потом дом губернатора с сенями, украшенными жандармом и двумя-тремя просителями из бородачей; наконец, обывательские дома, совершенно те же, как во всех наших городах, с чахоточными колоннами, прилепленными к самой стене, с мезонином, не обитаемым зимою от итальянского окна во всю стену, с флигелем, закопченным,
в котором помещается дворня, с конюшней,
в которой хранятся лошади; дома эти, как водится, были куплены вежливыми кавалерами на дамские имена; немного наискось тянулся гостиный двор, белый снаружи, темный внутри, вечно сырой и
холодный;
в нем можно было все найти — коленкоры, кисеи, пиконеты, — все, кроме того, что нужно купить.
Дни, когда
в окна стучит
холодный дождь и рано наступают сумерки, и стены домов и
церквей принимают бурый, печальный цвет, и когда, выходя на улицу, не знаешь, что надеть, — такие дни приятно возбуждали их.
Церковь не вмещала всех желавших войти сразу, народ толпился на улице, ожидая очереди, и под ярким мартовским солнцем, и
в сырую,
холодную ночь, до тех пор, пока от
церкви не двинулась процессия к Малому театру.
Святая неделя прошла совершенно сухая, хотя и
холодная. Отца не было дома, и я отпросился у матери с Василием Васильевичем к заутрене
в церковь.
В церкви среди толпы народа я узнавал и своих крестьян и прифрантившихся дворовых. Много было густых приглаженных волос уже не белых, а от старости с сильно зеленоватым оттенком. При сравнительно дальнем переходе по
холодной ночи
в церковь, нагретую дыханием толпы и сотнями горящих свечей, дело не обошлось без неожиданной иллюминации. Задремавший старик поджег сзади другому скобку, и близко стоящие бабы стали шлепать горящего по затылку, с криком: «Дедушка, горишь! Дедушка, горишь!»
Наконец он не мог выдержать; вся грудь его задрожала и изныла
в одно мгновение
в неведомом сладостном стремлении, и он, зарыдав, склонился воспаленной головой своей на
холодный помост
церкви.
Ничего, ничего, кроме самой мертвой,
холодной как лед и белой как снег скуки, я за все мое младенчество
в церкви не ощутила. Ничего, кроме тоскливого желания: когда же кончится? и безнадежного сознания: никогда. Это было еще хуже симфонических концертов
в Большом зале Консерватории.
И за дверью встречали его
холодная, торжественная тишина, подавленные вздохи и утроенное эхом гнусавое и непонятное чтение дьячка, прерываемое непонятными и долгими паузами. Смущаясь скрипом своих шагов, Меркулов становился на место, посреди
церкви, крестился, когда все крестились, падал на колени, когда все падали, и
в общности молитвенных движений черпал спокойную силу и уверенность.
Это было обыкновенное село,
в котором при
церкви был колодец с очень
холодной водой, почитавшейся целебной.
—
В нашем Белорусском крае творится что-то недоброе. Пани надевают траур, мужчины и пани поют революционные песни
в церквах, закупается
холодное и огнестрельное оружие. Я сам, по заказу капитана генерального штаба Жвирждовского обязался поставить
в имение пани Стабровской топоры, косы и охотничьи ружья, сколько могу.
Во вторник на последней неделе перед Рождеством о. Василий поздно вернулся из
церкви;
в темных
холодных сенях его остановила чья-то рука, и охрипший голос прошептал...
Служили долго, служили медленно и крепко; и каждое слово дрожало и расплывалось
в очертаниях своих, подхватываемое
холодным эхом пустынной
церкви.